Много любопытного об истории осетин и их прямых предков мы узнаём из свидетельств путешественников, записок древних историков и географов. Но есть еще и литература, где несмотря на присутствие известной доли художественного вымысла содержится много реальных фактов. Как пример — литературные труды писателя древнего мира Лукиана Самосатского.
Лукиан был знаменитым писателем древности. Одним из немногих авторов античного мира, чьи сочинения дошли до нас. Родился он около 125 г. н. э. в Самосатах, главном городе Сирийской области Коммагены на Евфрате, много путешествовал, долго жил в Афинах и умер в глубокой старости в Египте. Под его именем сохранилось 82 произведения. Для нас наибольший интерес представляет сочинение, посвященное «скифской» теме, — «Токсарис и дружба». Это произведение наполнено именами и бытовыми подробностями такого свойства, что они, несмотря на их полную изоляцию от остальной традиции, в частности, от Геродота, не могут быть признаны выдумкой Лукиана, а должны быть рассматриваемы как литературная обработка скифских и фракийских преданий, почерпнутых из неизвестных нам большей частью источников. Таков, прежде всего, образ самого скифа Токсариса, не менее колоритного и не менее «мифологичного», чем геродотовский образ скифа Анахарсиса.
Главная тема произведения — это размышления об истинной дружбе. Представленные в виде спора между скифом и греком, они призваны доказать, что именно скифы являются для античного автора носителями истинной дружбы. При этом главный герой повествования Токсарис излагает то, на чём основывается дружба у скифов: «Я расскажу тебе о многих убийствах, войнах и случаях смерти за друзей, чтобы ты знал, как ничтожны ваши подвиги в сравнении со скифскими... У нас ведутся постоянные войны, мы или сами нападаем на других, или выдерживаем нападения, или вступаем в схватки из-за пастбищ и добычи; а тут-то именно и нужны хорошие друзья. Поэтому мы и заключаем самую крепкую дружбу, считая её единственным непобедимым и несокрушимым оружием». Понятно, что в скифском обществе дружба и взаимопомощь — это не абстрактные понятия человеческого общения, а необходимость, диктуемая жизненной практикой. Воистину, от крепости дружбы у скифов зависели жизнь и смерть. В отличие от изнеженных греков, для которых дружеские отношения бывали представлены, по мнению Лукиана, рамками простого общения.
Интересно для нас и описание обряда побратимства, во многом сохранившего свои черты и в поздней традиционной обрядности осетин: «И когда какой-нибудь избранник сделается уже другом, тогда заключается договор с великой клятвой о том, что они и жить будут вместе, и в случае надобности умрут один за другого. И мы действительно так и поступаем; с того времени, как мы, надрезав пальцы, накаплем крови в чашу и, омочив в ней концы мечей, отведаем этой крови, взявшись вместе за чашу, ничто уже не может разлучить нас. В союзы дозволяется вступать, самое большее, трём лицам, потому что, кто имеет много друзей, тот кажется нам похожим на публичных блудниц, и мы думаем, что дружба такого человека, разделённая между многими, уже не может быть столь прочной».
Лукиан приводит и легенду об истинной дружбе на примере двух молодых скифов: «Шел четвертый день дружбы Дандамиса и Амизока, с тех пор как они выпили крови один другого. Вдруг напали на нашу землю савроматы (сарматы — Ред.) в числе десяти тысяч всадников, а пеших, говорят, явилось втрое больше этого.
А так как их нападение было непредвиденным, то они всех обращают в бегство, многих храбрецов убивают, других уводят живыми, кроме тех, кому удалось спастись вплавь на другой стороне реки, где у нас была половина войска и часть телег; так стояли мы тогда, не знаю, вследствие какого плана наших вождей, на обоих берегах Танаиса (р. Дон. — Ред.). И вот сейчас же стали они угонять добычу, хватать пленных, грабить палатки, захватывать телеги, большая часть которых попала в их руки вместе с людьми, стали на наших глазах позорить наших наложниц и жён, а мы горевали при виде этих бедствий.
Когда повели Амизока, также попавшего в плен, то он, будучи крепко связан, стал громко звать по имени своего друга, напоминая ему о крови и чаше. Услышав это, Дандамис немедленно на глазах всех переплывает к неприятелям; савроматы с поднятыми дротиками бросились, чтобы пронзить его; но он закричал: «зирин», а кто произнесет это слово, того они не убивают, но принимают как пришедшего для выкупа. И вот, когда его привели к их начальнику, Дандамис стал просить выдать друга, но тот сказал, что не отпустит Амизока, если не получит за него большого выкупа. Дандамис ответил ему: «все, что у меня было, разграблено вами; но если я, обобранный донага, могу уплатить что-либо, то я готов вам подчиниться; приказывай, что хочешь; а если желаешь, возьми меня вместо него и делай со мной, что тебе угодно». Савромат ответил ему: «нет нужды удерживать всего тебя, тем более что ты пришел со словом «зирин»; поэтому уплати нам часть того, что у тебя есть, и уводи с собой друга». Дандамис спросил, что же он хочет получить, а тот потребовал его глаза. Дандамис тотчас же позволил выколоть их; когда они были выколоты и савроматы таким образом получили выкуп, тогда он взял Амизока и пошёл назад, опираясь на него; переплыв вместе реку, они беспрепятственно возвратились к своим.
Это происшествие ободрило всех скифов, и они перестали считать себя побеждёнными, видя, что неприятели не отняли величайшего из наших благ, что у нас оставался еще благородный образ мыслей и верность друзьям. В то же время это событие сильно напугало савроматов — при мысли о том, с какими людьми придется им сражаться в правильном бою, хотя они тогда и одолели при неожиданном нападении; поэтому с наступлением ночи они, покинув большую часть скота и предав огню телеги, быстро отступили. Однако Амизок не захотел долее оставаться зрячим при слепоте Дандамиса и ослепил самого себя; они оба живут спокойно и со всякими почестями получают пропитание от скифской общины».
В этом отрывке Лукиана мы находим несколько интересных свидетельств. Во-первых, наименование «зирин». Автор понимает его как своеобразный пароль при обещании выплаты выкупа. Для знающего же осетинский язык, слово «зирин» является знакомым названием «зарин» (золото). Отсюда и слово «сырх-зарин» (червонное золото). Понятно, что уже одно громкое обещание именно золота могло заставить сарматов изменить намерение умертвить героя легенды. И другой момент. То, что два скифа даже будучи незрячими продолжают находиться на иждивении своей общины. Этим развенчивается миф о том, что скифы убивали своих немощных сородичей. Еще один интересный факт, связанный с описанием войска сарматов. В отличие от устоявшегося мнения, что сарматы были исключительно конными воинами, у Лукиана мы находим упоминание и войска пешего. При этом соотношение конных и пеших воинов как 1:3.
В действительности у Лукиана, который без сомнения знал скифов не по чужим описаниям, знание этого народа не поверхностное. И для него скифы не были только народом-воином. Литературный оппонент скифа Токсариса грек Мнесипп вынужден согласиться: «Вы, скифы, были не только искусными стрелками и превосходили других в военном деле, но, кроме того, отличаетесь наибольшим умением говорить убедительно: по крайней мере, и мне, до сих пор думавшему иначе, самому теперь кажется, что вы вполне справедливо воздаете Оресту и Пиладу божеские почести. Не знал я также, друг мой, что ты прекрасный художник: ты очень живо изобразил нам находящиеся в храме Ореста картины, борьбу и раны, полученные одним ради другого». Отметим, что выбор почитания именно Ореста и Пилада, которые в греческой мифологии олицетворяли мужскую дружбу, закономерно стал предметом почитания у скифов.
В описании скифского храма, посвященного Оресту и Пиладу мы находим ценное упоминание о существовании у скифов и письменности. Лукиан устами своего героя указывает: «Наши предки записали на медной доске всё, что они совершили вместе или один ради другого, поставили её в храме Ореста и установили закон, чтобы эта доска была первым предметом изучения для их детей и чтобы они выучивали на память написанное на ней».
У Лукиана мы также находим упоминание о бытовании у скифов обычая сбора войска для неформальных военных походов. Или, скорее, военных набегов, основанных на личной мести. Один из героев обращается к скифу Арсакому, которому была нанесена личная обида: «Тебе очень легко будет набрать много войска, так как ты и сам муж доблестный, да и у нас немало родственников, а в особенности, если ты сядешь на воловью шкуру». И здесь же о том, что Арсаком, оставшись дома, стал подговаривать сверстников, вооружать войско, составляемое из родственников, и, наконец, сел и на шкуру.
У Лукиана мы находим деление на скифов, сарматов и алан. При этом все три племенных сообщества, называясь разными именами, представляют собой родственные племена, говорящие на одном языке. Отличаются они у Лукиана исключительно внешним видом: «Так говорил Макент, по одежде и по языку похожий на алана, потому что и то и другое у аланов одинаково со скифами, только аланы не носят таких длинных волос, как скифы. Но Макент и в этом уподобился им, подстригши волосы настолько, насколько они у алана должны быть короче, чем у скифа; поэтому-то и поверили, что он родственник Мастиры и Мазеи». Таким образом, единственное, что позволяет в эпоху Лукиана отличить скифа от алана является длина волос.
Как видим, даже литературный труд может содержать в себе ценные исторические свидетельства. Если, конечно, литератор добросовестен в своих трудах так же, как Лукиан Самосатский.
Роберт Кулумбегов
Юго-осетинская газета «Республика»
